У неё были волосы цвета степного льна
и глаза, светло-серые, острые, точно сталь…

…Мы деревню разграбили. Выжила лишь она,
почему пощадили девчонку – никто не знал.
«Отведём к атаману… уж очень красива, жаль.
Только руки скрутите как следует, за спиной».

У неё под ресницами блеском гнездилась сталь,
опустив их, она бормотала:

«хочу домой».

До ближайшей таверны – полдюжины дней пути:
через сумрачный лес и болотистые холмы
на скрипучей телеге награбленное везти,
шаг за шагом по землям тумана и полутьмы.

Холодело, смеркалось.

Девчонка упрямо шла,
тяжело, спотыкаясь, с опущенной головой.

Мы легли на привал, от костра отступила мгла,
и затих приближавшийся с севера волчий вой.
Не притронувшись к хлебу, напрягшись и не дыша,
неподвижно сидела, как статуя у огня,
а в раскрытых глазах кроме стали была – душа,
и душа эта горьким отчаяньем жгла меня.
Атаману игрушка на несколько страшных дней…
Что?
О чём я… жалею? Эй, жалость прогнать долой!

…Вдруг услышали мы в расступившейся тишине
громким всхлипом

«прошу вас… пожалуйста… я… домой…»

Мы смотрели на пленницу, громом раздался смех,
а она всё стонала, и голос срывался в вой;
одинокая, светловолосая, против все:

«я прошу вас… домой… отпустите меня домой».

Наш главарь хохотал:

«Что? Домой? Небеса и ад!
Я своими руками прикончил твою семью,
а твоя деревенька давно сожжена дотла…
Пискнешь, шлюха, ещё – не побрезгую и убью».

* * *

И девчонка затихла на несколько долгих дней.
Лён волос перепутался, кожу покрыла пыль…
В эти дни я, признаться, не думал почти о ней,
лишь ночами порой над привалом, срываясь, плыл
хриплый шёпот о доме, о матери и семье,
кто-то гаркал спросонья «заткнись ты уже!» в ответ.

Почему этот голос так крепко засел во мне,
тихий голос о доме, которого больше нет?

* * *

В тот последний рассвет я стоял на часах один,
было тихо и холодно, я начинал дремать…

Разбудил меня шорох, раздавшийся позади.
Над погасшим костром всколыхнулась слепая тьма,
на секунду опешив, достать не успел я нож,
что-то тёплое быстро прижалось к моей груди.

Это враг
пропустил
приготовиться к смерти…

Но

«это я… не буди их, пожалуйста, не буди…»

Наша пленница плакала возле моей щеки.
Плохо ноги связали? Ушла бы, ещё чуть-чуть…

«отпусти… ты же можешь? прошу тебя, помоги,
я потом… я потом отплачу тебе, отплачу!»

Хрип в груди, холод рук, исхудавших плечей изгиб,
сиплый голос, надломленно-жалобный и больной.

И она мне шептала: «пожалуйста, помоги»,
и она мне шептала:

«я просто хочу домой…»

Я стоял без движения, словно оцепенев,
никогда не жалевший, не помнящий, как щадить,
я стоял и молчал, не отталкивая и не
понимая, откуда такое в моей груди.

Оттолкнуть,
отпустить,
закричать,
разбудить ребят?
Что за чёрт, и чего она хочет,
зачем ко мне?
Отпустить – это значит сгубить самого себя…

Этот хрип, этот шёпот…
на сердце – мешком камней.

Я толкнул её в плечи.

Мой голос мне изменил,
когда я закричал: «просыпайтесь! Побег! Побег!»
А она поднялась и упала опять без сил.

И была это самая жалкая из побед.

Главарю искусала запястья, как дикий зверь,
и смеялись разбойники, стоя вокруг кольцом.
И главарь бормотал:
«я… убью… не уйдёшь теперь!»

Зарычав, она плюнула прямо ему в лицо.

* * *

Кровь на листьях и мхе.

«Торопиться придётся нам.
Берегли… а зачем?
Да сейчас не об этом речь.
Без подстилки останется нынче наш атаман.
Через час выдвигаемся, парни.
А тело – сжечь».

Как солома, легко запылала копна волос,
пламя раны закрыло и тоненьких рёбер ряд.
Дым над лесом повис, точно матовое стекло…

Кто-то сплюнул: «поганая. Только кормили зря».

* * *

Выходили из леса под рокот глухой грозы,
скоро город и отдых.
Вину утопить в вине…

Только чудился даже в грозе мне её призыв,
только что-то шептало: отныне покоя нет.
Ветер вихрями холода сердце моё настиг.
Что за чёрт? И куда подевался рассудок мой?
В вое ветра мне слышался тихий и горький крик:

«умоляю… домой…

отпустите
меня
домой».