А потом – день на двадцатый голодовки - ставишь последний крестик в пустое окошечко. Все. Конец.
И конец падает на тебя всем своим концовым тельцем: над костлявыми ножками высится надутым шаром огромный животина. А вокруг – какие-то фантики, пачки, бутылки, обертки…

Падаешь на кровать. Человек-клубок. Человек-дурак. Человек-желудок. Ревешь побитой шлюхой. Ненависть, отвращение, жалость к себе… Страх.
Знаешь, когда приходят в голову все эти байки с форумов голодающих, становится действительно страшно: лечили мужика водой и воздухом, а он колбасы копченой испробовать изволил. И все. Крышка. Капут.
Не откачали.

А потом – минут через пять или семь - кусаешь руки до крови. И смеешься: все, конец. От страха почему-то часто смеются. Когда твои внутренности раздирают тысячи лапок, пронзая вспышками боли каждый блядский нерв.
Вытираешь сопли рукавом, хватаешь воздух, падаешь с кровати. Ползешь.

Знаешь, это забавно выглядит: дрыщина с животом-колоколом. Дрыщина налево – колокол налево. Дрыщина направо – колокол за ним. Занавес.

В такие моменты действительно хочется жить. И с учебой сразу как-то терпимо выходит, и все Пашки-Васьки из головы вылетают. Все как-то «так» и «пустяки».
А он – фаянсовый, блестящий, холодный – троном в углу стоит. А на нем – она. Вся из себя: ручки-веточки, скулы-горы, глазища-океаны. Пальчиком манит.

- Ну же, го. Один раз – не пидорас.
- Ну го.

Склоняешься над унитазом, ревешь белугой. О, пироженки пошли. С мармеладками были, оказывается. Жрал – не заметил. Сгущенка? Охуеть. Дайте две. Еще и с колбаской? Красавчик.
Она заботливая: на корточки рядом села, за волосы держит. Душевненько все. Романтика.

Стираешь желчь с подбородка. Семечки всякие из зубов выковыриваешь. Ох, заебись. Полегчало сразу. Живот под ребра спрятался, руки в креме, в волосах куски Докторской, тушь по мордасам растеклась.

- Жвачку?
- Давай.
- Ты милый.
- Ты тоже ничего.

Целует. Одежда на кафеле, ноги над раковиной, унитаз - рупором для стонов.
А потом это входит в привычку. Просто ведь: съел – проблевался. Вкусненько, без калорий.
Ты – два пальца в рот, она – два пальца в тебя.

- Ну же, не заморачивайся. Один раз в недельку – можно.
- А телки с ТА говорили, что хуево это все кончается.
- Пиздеж и провокация. Они слабовольные просто, а ты красавчик.
- Окаюшки. По пироженке?
- Го.

Знаешь, что значит «работать на унитаз»? Хех.
«Раз в недельку – можно». Или два. Или три. Или двадцать.
Желудок ревет постоянно. Кажется, выучил уже все симфонии урчания. Жрешь все: масло, муку с сахаром, сырую картошку. Два пальца в рот, вытереть кровь с липких ладошек, замазать звездочки сосудов тоналкой… Она слизывает кровь с изрезанных бедер. Ты – запиваешь чипсы колой. Освежитель воздуха пахнет сиренью. Она – освежителем.

- Я же лучше Аньки.
- Ага.

Она меняется на глазах: желтые ногти на исцарапанных пальчиках, красные отекшие щеки вместо скул, над щеками – складки потекшей туши. Целовать уже совсем не весело: разит, что глаза слезятся. Признаться боишься. Совестно как-то.
Чипсы уже не те, а жрать хочется постоянно. Она совсем за собой не следит: крошатся зубы, лезут волосы, лоб – россыпью прыщей. «Любовная лодка разбилась о быт».

- Ты почему такой грустный?
- Знаешь, может, расстанемся?
- Хуй.

На языке – шипы-накрутки. Глотать больно, блевать – еще больнее. Жопа растет. Ненависть к себе – тоже. Она смеется.

- Что, Аньку вспоминаешь?
- Да идите вы обе…
- По пироженке?
- Го.

Тренажеры, пробежки, плаванье. Ночью – к холодильнику. Замкнутый круг.
Она висит на моей шее, а я – над унитазом.

- Знаешь, ты раньше был таким романтичным.
- По пироженке?

«Ну же, го. Один раз – не пидорас».