ведь это так страшно, когда знакомые улицы наполняются незнакомыми людьми, а потом меняются до неузнаваемости сами

в этой стране бежать некуда 

из двоих дураков обязательно должно получиться что-то хорошее

В крохотном помещении женского туалета невыносимо пахло хлоркой, с протяжным воем ржавый кран выплевывал ледяную воду и если прислушаться, можно не услышать радостного детского смеха за окном. За тем самым, грязным и треснутым, наполовину закрашенным белой краской. Руки немеют и по голой спине пробегают мурашки, а там, за окном: «Снег! Снег!»

Снова кусаю губы, пытаясь не заплакать. В то время я еще плакала. Долгими темными и холодными ночами, слушая звенящую тишину пустой квартиры. Но не сейчас. Растираю бледные, задеревеневшие от холода пальцы, чтобы вновь окунуть их в холодную, пахнущую хлоркой воду, оттирая пятна крови с белой рубашки. Оттирая слезы с бледных щек, надевая привычную маску.

Я не иду. Я давно уже не хожу по земле.

Умереть от рака на много благороднее, чем умереть от старости. Наши тела износятся и не подлежат замене.

Рак - катана в руках современной реальности. И харакири — честь, выпавшая не каждому.

Я встала попить воды и случайно взглянула в окно.

В зимнем городе царствовала сказка: снег раскрашивал и оживлял засохший пустующий парк, укрывал пушистым пледом серые дорожки и черные провалы лужаек. Была ночь и морозный ветер рисовал льдом узоры на моем стекле, а сквозь них я видела его.

Далекую фигуру, сгорбившуюся над книгой.

Этой заснеженной краковской ночью сказка вышла за пределы книг и экранов, и маленький сказочный человечек в распахнутом кардигане и промокшем шарфе склонился над книгой, из которой вышел, силясь попасть домой.

«Я сразу выскочу на улицу. Босиком на снег. Стану у него за спиной и буду долго смотреть. Настолько долго, насколько он это позволит. Пока не обернется. А когда он обернется, его взгляд скажет мне одно слово. Я уже хорошо выучила это слово. И этот взгляд, теплый и в тоже время надменный, я никогда не забуду. В моем альбоме взглядов он будет на первой странице, и когда очередной «кто-то», снова посмотрит и взглядом скажет: «Сумасшедшая!», я вспомню его. Его взгляд. И стану чуточку счастливее…»

Эгоисты. Сумасшедшая

Забавно. Есть просто волшебные места, волшебные поездки о которых не только рассказать, но и вспомнить-то нечего. Нет фотографий, нет ярких воспоминаний… словно эти места сами выцветшие фотографии.

Диваны моей памяти

В моей жизни было множество диванов, многие из них становились мне ближе и дороже людей, которые меня окружали. Нет, не так: диваны я припоминаю на много ярче, чем людей. Будь-то скрипучий дырявый матрас на выгнутой дугой кровати в селе у моей бабушки, или твердый, словно камень обтянутый тканью диван в Крыму у моей прабабки. Короткий и узкий для меня розовый диван со спинкой-ракушкой, который купили по настоянию матери. Поломанный диван в Кракове, на котором из-за его размера приходилось спать наискосок, подкладывая пуховик на место трещины. Непомерно высокий диван в родительской спальне, под которым в детстве я строила домики и пряталась поплакать. Раскладной диван состоящий из твердых подушек в коричневую клетку, куда брала меня поспать бабушка и самый удобный из всех знакомых мне диванов — кожаный диван в Лейпциге…. Диваны наполняют мою память. И я с точностью могу описать каждый завиток на узоре их оббивки, каждую давящую в спину и живот пружинку. Хоть и не могу вспомнить голос моей матери, напевавшей мне колыбельную, припомнить родинки на лице бабушки, вспомнить какого глаза не доставало у нашего первого кота, какого цвета были стены у моего кукольного домика, настоящий цвет волос моей лучшей подруги…

Как избирательна человеческая память, как непостоянны людские жизни и сколько важное место в моей памяти и сердце занимают диваны моей жизни.

Наконец-то дома!

Каждый день до того, как он в спешке покинул Бирмингем, Артис садился в свой двухцветный, голубой с белым, «шевроле» и ездил на Красную гору любоваться закатом. Оттуда он смотрел вниз, на чугунолитейные заводы, на их башнеподобные трубы, извергавшие рыжий дым, который стелился до самого Теннеси. В этот час, когда небо было окрашено красно-пурпурными отсветами заводов, когда неоновые огни, подмигивая и приплясывая, струились по центральным улицам к Слэгтауну, город казался Артису самым прекрасным местом на земле.

    Бирмингем — город, который во времена Великой депрессии Рузвельт назвал «самым пострадавшим городом Соединенных Штатов», где люди доходили до последнего края нищеты: Артис знал человека, который давал стрелять в себя за деньги, и девчонку, которая три дня вымачивала ноги в рассоле с уксусом, чтобы выиграть танцевальный марафон… Этот город с самым низким доходом на душу населения прослыл самым веселым и самым зрелищным местом Юга.

    Бирмингем — город с самым высоким уровнем неграмотности и венерических заболеваний, но с самым большим количеством воскресных школ среди всех городов Америки… Город, где по улицам разъезжали грузовики, развозившие белье из прачечной, с надписью на борту «Мы стираем только для белых» и где темнокожие горожане ездили в трамваях за деревянным барьером с табличкой «Для цветных» и поднимались в многоэтажных универсамах на грузовых лифтах.

    Бирмингем — южная столица наемных убийц, где только в 1931-м был убит 131 человек…

    Все это так, и тем не менее Артис любил свой Бирмингем истовой любовью — от южной его границы до северной. Он любил его в любое время года: промозглой дождливой зимой, когда красная глина сползает с холмов и растекается по улицам, и душным зеленым летом, когда виноградники покрывают склоны гор и обвивают деревья и телеграфные столбы, а воздух становится тяжелым и влажным от ароматов гортензий и барбекю. Он изъездил вдоль и поперек всю страну от Чикаго до Детройта и от Саванны до Чарльстона и Нью — Йорка, но каждый раз, когда он возвращался в Бирмингем, его переполняло счастье. Если и есть на свете такая штука, как абсолютное счастье, то это ощущение, что ты — в правильном месте. И когда Артис приезжал в Бирмингем, он был абсолютно счастлив.

"Fried Green Tomatoes at the Whistle Stop Cafe" Fannie Flagg